|
Образ «русского архистратига Михаила», вечного защитника отечества, великого Суворова сопутствует нам при обращении к отечественной культуре 18 – 20 вв. в самом широком смысле этого понятия, оставаясь феноменом и наших дней. Ни одна идеология в России не может образоваться без определения отношения к Суворову, к «суворовскому чуду». Суворовская легенда – фольклорная и литературная – оказалась необходимым лекалом для формировавшихся в Двадцатом веке легенд о Ленине, Сталине, Чапаеве, Корнилове, Щорсе и – ранее – о Паскевиче, Скобелеве…
Миф, анекдот, предание – один из наиболее естественных способов существования народных воспоминаний о Суворове. Своего рода литературным мифом стал и Гаврила Романович Державин – петербургский мурза, строптивый губернатор и честный министр («Ты слишком ревностно служишь» – обронил легендарное определение Державина государь Александр Павлович), великий поэт, певец «богоподобной Фелицы», благословивший на лицейском экзамене юного Пушкина, оставивший лиру в наследие молодому Жуковскому.
Сейчас, в двухлетие суворовских годовщин (1999 год – двухсотлетие Итальянского и Швейцарского походов, 2000 год – двухсотая годовщина смерти генералиссимуса) каждый эпизод жизни Суворова, каждая подробность суворовского мировоззрения приобретают особенный смысл. Круглые цифры подчёркивают всегдашнее великое значение Суворова для России: двести лет минуло, а мы всё разгадываем загадки великого человека. Судьба Суворова – от 1730 до 1999 – включает в себя множество самоценных пластов. Назовём некоторые из них, наудачу: боевой путь полководца, его влияние на русский язык, Суворов и отечественная пропаганда… Ну, скажем, разве возможно более точное определение оплошностей нашей нынешней экономической жизни, чем предание о Суворове, в Альпах объясняющем солдатам, причину перебоев со снабжением. В этом предании Суворов велел десятку-другому солдат передать по цепочке, из рук в руки, холодный альпийский снежок. У последнего в руках оказалось лишь мокрое место… Суворовская мифология – универсальный комментатор всего происходящего с нами. Но существует и другой Суворов – Суворов поэзии. Жизнь Суворова в стихотворениях Державина – одна из самых поучительных сторон судьбы нашего полководца и замечательная грань таланта великого поэта русского Восемнадцатого века.
В секретном самарском бункере Сталина на самом почётном месте висел портрет Суворова – бывшие большевики, ставшие государственниками, хорошенько вспомнили о русском архистратиге в годину военных испытаний. Но советский генералиссимус, как известно, так и не сделал город Куйбышев своей резиденцией. А в героической, насквозь мифологизированной киноэпопее Михаила Чиаурели «Падение Берлина» в кабинете Сталина мы видим портреты Ленина, Маркса, Энгельса и… Суворова и Кутузова! Потребовалась наука побеждать – потребовался и Суворов. Имя Суворова зазвучало в новых патриотических песнях, в самых важных политических речах, появилось на агитационных плакатах. Страна вслушивалась в строки «сталинской песни о пехоте»:
Бить врага привыкли мы без разговоров,
Устали не знают красные бойцы.
Если б видел нашу выправку Суворов,
Он бы улыбнулся и промолвил: «Молодцы».
(«Боевая пехотная», музыка С. Чернецкого, слова В. Лебедева-Кумача)
В созданном перед войной кинофильме Всеволода Пудовкина «Суворов» полководец представал «отцом солдатам», но довольно строптивым «слугой царю». Фильм успешно «воевал» на фронтах Великой Отечественной в качестве идеологического орудия. Прекрасно исполнил роль стареющего фельдмаршала актёр Николай Черкасов-Сергеев – его «суворовские глаза» остаются незабываемым киновпечталением для каждого зрителя пудовкинского «Суворова». Присутствовал Суворов и в послевоенной кинодилогии Михаила Ромма об адмирале Ф. Ф. Ушакове; юркий, прытко комикующий старик, каким неизменно представляли Суворова актёры, слегка напоминал других любимых героев советского кино – Чапаева, Ленина… Впрочем, все перечисленные киноперсоны являются национальными героями, а значит, по неотменённым канонам советского искусства, они должны чудесным образом совмещать в себе простоту и сложность, народность и исключительность. Именно таких чудаков от слова чудо и играли – с талантом – актёры, исполнители ролей Чапаева, Ленина, Суворова.
«Когда Суворов с нами, то и победа наша» – говорили в русской армии. А в русской литературе таким залогом победы стал Гаврила Романович Державин – современник Суворова, ещё один «екатерининский орёл».
В судьбах наших героев было много общих особенностей. И Державин, и Суворов вошли в историю России как великие старцы – старик Державин и старик Суворов. Смолоду ни слава, ни чины не доставались Державину и Суворову с лёгкостью и за малый срок. И Суворов, и Державин много лет ходили в нижних чинах – в капралах, в поручиках… Заслуженная слава пришла к Державину и Суворову, когда обоим было уже за сорок. Их погодки и даже младшие современники – поэты Херасков и Княжнин, генералы Каменский и Репнин и многие другие государственные деятели и писатели были уже прославленными героями, когда Суворов и Державин только входили в силу. И всё-таки именно они, поздно заслужившие признание, стали для России подлинными национальными героями.
Поэтическое искусство и искусство полководческое стали определяющими началами для российской культуры Девятнадцатого века, а у истоков этого феномена стояли Суворов и Державин – великие соседи по эпохе, основатели национальных школ: военной и поэтической. Накрепко запомнились отечественной культуре Суворов и Державин. Соседствовали их имена и в обидном для обоих наших героев речении А. С. Пушкина из известного письма к А. Дельвигу: «Перечел я Державина всего, и вот мое окончательное мнение. Этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка (вот почему он ниже Ломоносова) – он не имел понятия ни о слоге, ни о гармонии, ни даже о правилах стихосложения. – Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он не только не выдерживает оды, он не может выдержать и строфы… Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. Ей-богу, его гений думал по-татарски, а русской грамоты не знал за недосугом… Гений его можно сравнить с гением Суворова – жаль, что наш поэт слишком часто кричал петухом…».
(Первые числа (не позже 8) июня 1825 г. Из Михайловского в Петербург.)
Впрочем, в другое время Пушкин умел находить в судьбах и творчестве Державина и Суворова и более достойные явления – и чувствовал благодарность к собственным предшественникам в русской культуре.
Реальное житейское знакомство Суворова и Державина восходит к Пугачёвщине, к 1774 году, когда Суворов был призван для борьбы с распоясавшимся мятежником. Вот как описывает обстоятельства того знакомства исследователь творчества Державина и биограф поэта Яков Карлович Грот: «24-го августа граф Панин находился в селе Ухолове, на полдороге между Переславлем-Рязанским и Шацком. Вдруг к нему прискакал в одном кафтане, на открытой телеге Суворов и, получив его приказания, тотчас же отправился для принятия начальства над самыми передовыми отрядами…». Так Суворов включился в пугачёвскую эпопею, которой уже не один месяц был захвачен и поручик Державин. Я. К. Грот продолжает: «9-го сентября Суворов был на реке Еруслане и в рапорте, посланном оттуда к Панину, два раза упомянул о Державине, имя которого, конечно, тут в первый раз сделалось ему известно. «Г. поручик лейб-гвардии Державин, - писал Суворов главнокомандующему, - при реке Карамане киргизцев разбил. Сам же г. Державин, - говорил он далее, - уставясь отрядил 120 человек преследовать видимых людей на Карамане до Игриза». Пройдя в следующие сутки 80 верст, Суворов 10-го числа был на речке Таргуне, притоке Еруслана, впадающего в Волгу, и оттуда отнесся уже к самому Державину со следующим ордером, несомненно доказывающим, какую добрую славу приобрел тогда этот офицер: О усердии к службе ее императорского величества вашего благородия я уже много известен; то ж и о последнем от вас разбитии киргизцев, как и о послании партии для преследования разбойника Емельки Пугачева от Карамана; по возможности и способности ожидаю от вашего благородия о пребывании, подвигах и успехах ваших частых уведомлений. Я нынче при деташементе графа Меллина следую к Узеням на речке Таргуне, до вершин его верст с 60, оттуда до 1-го Узеня верст с 40. Деташемент полковника Михельсона за мною сутках в двух. Иду за реченным Емелькою, поспешно прорезывая степь. Иргиз важен, но как тут следует от Сосновкиего сиятельство князь Голицын, то от Узеней не учиню ли или прикажу учинить подвиг к Яицкому городку. Александр Суворов. 10-го сентября 1774 г.» Такого было первое начало дружеских отношений между великим полководцем и славным лириком Екатерины, - отношений, продолжавшихся до самой кончины первого».
Именно тогда, в разгар пугачёвщины, поручик Державин напряжённо работах над стихотворениями, известными по первой книге поэта – над «Одами, сочиненными и переведенными при Читалагае». В последующих взаимоотношениях мотив боевой дружбы приглушён, но всё-таки уловим. Написать «Снигиря» мог только старый боевой товарищ, приятель по приволжским подвигам.
Образ Суворова трактуется в поэзии Державина не только и не столько как героический, сколько как добродетельный. Подвиг Суворова – в его вере, смирении, нестяжательстве. Поэта интересует не только полководец – покоритель вражьих столиц и защитник Отечества, но и Суворов – победитель соблазнов в самом себе. Обратимся к известному стихотворению 1795 года «Фельдмаршалу графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на пребывание его в Таврическом дворце…»:
Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем его и меч хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью повержены у ног,
И доблести затмить лучи богатств не смеют, -
Не всяк ли скажет тут, что браней страшный Бог,
Плоть Эпиктетову прияв, преобразился,
Чтоб мужества пример, воздержности подать,
Как внешних супостат, как внутренних сражать?
Суворов! страсти кто смирить свои решился,
Легко тому страны и царства покорить,
Друзей и недругов себя заставить чтить.
Может быть, в этом стихотворении Державин и не достиг своего художественного совершенства, но свой взгляд на Суворова выразил с исчерпывающей откровенностью: «Как внешних супостат, как внутренних сражать…».
История этого стихотворения является продолжением счастливой для Суворова польской кампании 1794 года, принесшей полководцу долгожданный фельдмаршальский жезл и громкую славу в обеих столицах. Слава в военной среде быдла завоёвана Суворовым гораздо раньше, уже после Туртукайской победы. Суворову, приехавшему в Санкт-Петербург триумфатором, был предоставлен Таврический дворец – этот утопический идеал классицизма в архитектуре – прежняя резиденция князя Таврического, Григорий Александровича Потемкина. О коротком пребывании Суворова в Таврическом сохранилось множество исторических анекдотов, в которых Державин – автор интересующего нас стихотворения – предстаёт личностью под стать Суворову. Из уст в уста передавались истории о том, как триумфатор-Суворов избегал встреч с екатерининскими временщиками, принимал незваных гостей в костюме Адама, зло шутил над вельможными выскочками, но Державина принял как друга, долго и увлечённо беседовал с ним. О тогдашнем суворовском отношении к Державину свидетельствует и письмо поэта полководцу, известное по многим публикациям.
Суворов писал Державину из Варшавы 21 декабря 1794 года: «Милостивый государь Гаврила Романович. Простите мне, что я на сей раз, чувствуя себя утомленным, не буду вам ответствовать так, как громкий лирик; но в простоте солдатского сердца моего излию чувства души своей:
Царица, севером владея,
Предписывает всем закон;
В деснице жезл судьбы имея,
Вращает сферу без препон,
Она светила возжигает,
Она и меркнуть им велит;
Чрез громы гнев свой возвещает,
Чрез тихость благость всем явит.
Героев Росских мощны длани
Ея веленья лишь творят;
Речет – вселенная заплатит дани,
Глагол ея могуществен и свят!
О вы, Варшавские калифы!
Какую смерть должны приять!
Пред кем дерзнули быть строптивы,
Не должно ль мстить вам и карать?
Ах, сродно ль той прибегнуть к мщенью,
Кто век свой милости творит?
Карать оставит Провиденью;
Сама как солнце возблестит,
Согрея всех лучом щедрот –
Се царь иль Бог… исполненный доброт!
Счастлив вития, могущий достойно воспеть деяния толико мудрого, кроткого, человеколюбивого, сидящего на троне Божества! Вы, имея талант, не косните вступить в сие поприще: слава ожидает Вас. Гомеры, Мароны, Оссианы и все доселе славящиеся витии умолкнут пред вами. Песни ваши как важностию предмета, равно и красотою искусства возгремят в наипозднейших времянах, пленяя сердце… душу… разум.
Парнасский юноша на лире здесь играет:
Имянник князя муз достойно стих сплетает.
Как Майков, возрастет, он усыпит сирен:
Попрет он злобы ков… правь им ты, Демосфен!
Венчаю себя милостьми Вашего Превосходительства; в триумфе моей к Вам, Милостивому Государю моему, преданности, чистейшая моя к особе Вашей дружба не исчезнет, и пребуду до гроба моего с совершеннейшим почтением. Государь мой Вашего Превосходительства покорнейший слуга Граф Александр Суворов-Рымникский».
В лучшие дни «чистейшей дружбы» Суворова и Державина и состоялась встреча двух героев Восемнадцатого века в Таврическом дворце, где триумфатор-Суворов (а из процитированного письма ясно, что граф Рымникский чувствовал себя именно триумфатором) принимал поэта. Под впечатлением этой встречи Державин и написал послание «Фельдмаршалу графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на пребывание его в Таврическом дворце 1795 года».
В этом поэтическом послании Державин нашёл некоторые краски, в будущем ставшие характерными для поэтов, писавших о Суворове, да и для самого Державина – в первую голову. Суворов-стоик (в стихотворении упоминается Эпиктет), Суворов – истязатель собственной плоти, Суворов-скромник, Суворов-покоритель царства и защитник Отечества. Подчёркиваются не только смелость и военная сноровка Суворова, но и его смиренность, умение победить в себе греховное начало. Эти отражения Суворова будут запечатлены в таких ярких стихотворениях, как державинский «Снигирь» и шишковская «Эпитафия…», но первый опыт такого – нетрадиционного для героической поэзии – отношения к полководцу назывался «Фельдмаршалу графу Александру Васильевичу Суворову-Рымникскому на пребывание его в Таврическом дворце 1795 года».
Не солдат-убийца, отважный наёмник, искатель кровавых приключений, соблюдающий своеобразный кодекс чести джентльмена удачи, но солдат-защитник, ведущий войну справедливую, войну священную интересовал Державина. Таким поэт находил своего современника Суворова, русского архистратига Михаила.
Уже прижизненно Гаврила Романович Державин был признан первым поэтом из «екатерининских орлов», имя его легко ассоциировалось с веком великой императрицы. В простых стихах замечательного гимна екатерининской России Державин прекрасно выразил официальную правду золотого века, психологическую подоплёку деятельности великих творцов того времени, среди которых особенное место немеркнущего в веках гения занимает А. В. Суворов:
Мы ликуем славы звуки,
Чтоб враги могли узреть,
Что свои готовы руки
В край вселенной мы простреть.
Зри, премудрая царица!
Зри, великая жена!
Что Твой взгляд, Твоя десница
Наш закон, душа одна.
Положенные на музыку О. А. Козловским, эти стихи не просто подчеркнули устремления своего века; в «Громе победы» Державин тонко уловил саму природу российского абсолютизма, без этого гимна невозможно представить себе климат екатерининской эпохи. Такие стихи не только не существуют вне контекста эпохи, что вполне естественно для гимна, такие стихи сами образуют исторический контекст, необходимый для понимания эпохи Великой Екатерины. Времени, когда России и её воинству всё было по плечу, когда фасад нашего государства выглядел наиболее привлекательно – и служение Отечеству понималось как служение матушке государыне.
Но своеобразие таланта Г. Р. Державина проявляется не только на исторической горизонтали, не только в скрещении движения личности поэта и всеподчиняющей исторической «минуты». Державин интересен и как свободный художник, творческая лаборатория которого заслуживает пристального изучения.
Особенная ценность державинского таланта свободы – в его истинно христианской человечности. Яростный в описаниях баталий, желчный в эпиграммах, поэт то и дело оказывался мудрым наблюдателем за собственной душой, за собственным нравственным опытом и не был лакировщиком своего «я». Но и великий Суворов – гроза врагов на полях сражений – в иное время славился и как постник, и как певец «на клиросе с дьячком, басом». Великий полководец, подобно Хомякову, высшим своим подвигом считал любовь и мольбу, подобно Державину, главным в своей жизни считал обращение к Богу. Поэт обратился ко Всевышнему в замечательной оде; полководец – в предсмертном «Каноне Спасителю и Господу нашему Иисусу Христу, составленном графом Александром Васильевичем Суворовым-Рымникским».
Соблазн искренней веры в собственную непогрешимость всегда актуален для пишущего. Он не менее актуален и для полководца, и для государственного деятеля. Державин прекрасно осознавал собственное человеческое несовершенство и в то же время благородно отстаивал свою индивидуальность – не идеальную, но самоценную в Боге. Отличие Суворова от иных полководцев и состоит в чистейшей ортодоксальности воззрений полководца. Суворов стал любимцем поколений россиян не только как победитель и заступник, но и как молитвенный кроткий старец – все величайшие подвиги Суворова от поиска на Туртукай до смерти в петербургском доме графа Хвостова были совершены не в молодом возрасте. А ведь Суворов жил в эпоху молодых героев, в эпоху, когда христианские ценности и старинные традиции подвергались сомнению. Гордыня, страсть к разврату, страсть к золотому тельцу – всё это было присуще великой эпохе Екатерины. Суворов не был характерным сыном своей эпохи – и, может быть, именно в силу своей нехарактерности пуще других выразил величие Восемнадцатого века – столетья, по Радищеву, безумного и мудрого.
Понимание несовершенства человека в сочетании с любовью к этому человеку нашло выражение в стихотворении «Признание», написанном Державиным в 1807 году:
Не умел я притворяться,
На святого походить,
Важным саном надуваться
И философа брать вид;
Я любил чистосердечье,
Думал нравиться лишь им,
Ум и сердце человечье
Были гением моим.
Если я блистал восторгом,
С струн моих огонь летел, -
Не собой блистал я – Богом;
Вне себя я Бога пел.
«…»
Словом: жег любви коль пламень,
Падал я, вставал в мой век.
Брось, мудрец! на гроб мой камень,
Если ты не человек.
Бердяевский конфликт святости послушания и святости дерзновения в поэзии Державина представляет гармоническое единство. Поэт стремится как к первой, так и ко второй – и в обоих случаях отказывается констатировать успех своего стремления.
Нет, это не капитуляция перед человеческими слабостями, напротив, с подлинным вдохновением поэт отказывается от лицемерия, от самолюбования – и предостерегает своих читателей всех эпох от сотворения кумира из Державина, который так недоверчиво относился к земным кумирам. И не случайно другой поэт, внимательный читатель Державина, ставил в заслугу своему сановитому предшественнику разоблачение «горделивых кумиров» вельмож. И, конечно, речь здесь идёт не только о вельможах: разоблачение кумиров не может быть избирательным. Чем, если не желанием разоблачить кумиров, вдохновлялся Державин в работе над стихотворением «Мой истукан»? «Готов кумир», - несколько раз грустно повторяет поэт. Истукан работы Рашета внешне весьма походит на оригинал, оживляет в камне образ Державина. И что же? Державин пишет:
Без славных дел, гремящих в мире,
Ничто и царь в своем кумире.
(«Мой истукан», 1794 год)
Незадолго до возвышения Наполеона, в 1794 году, Державин поднимает вопрос, в будущем получивший громкое название: «наполеоновский». Тонко чувствуя и предчувствуя идейную погоду эпохи, Державин ощущал опасность «истуканизации» сознания ещё тогда, когда эта опасность не была олицетворена ни генералом Бонапартом, ни императором Наполеоном. В том же стихотворении «Мой истукан» поэт заявляет:
Убийство! – я не льщусь тобой,
Батыев и Маратов слава
Во ужас дух приводят мой;
Не лучше ли мне быть забвенну,
Чем узами сковать вселенну?
«…»
Мне добрая приятна слава,
Хочу я человеком быть,
Которого страстей отрава
Бессильна сердце развратить…
«…»
Что слава? Счастье нам прямое
Жить с нашей совестью в покое.
Много позже другой литератор – Родион Раскольников, герой великого романа – произнеся имена магомета и Наполеона вместо Батыя и Марата, иначе ответит на вопрос, поставленный Державиным в стихотворении «Мой истукан».
Но «наполеоновского вопроса» касался и Александр Васильевич Суворов, и нашего полководца также не подвело предчувствие. В представления российского общества об идеальном полководце не вписывался генерал, претендующий на государственную власть. Идеальный воин в России – это Илья Муромец, порой конфликтующий с властью, но в решающие моменты защищающий законную власть. Идеальный воин в России не претендует на государственную власть; можно предположить, что он выше политики – этого «грязного дела». Отечественные Бонапарты, кажется, обречены на политический неуспех – от Скопина-Шуйского до нынешних генералов-политиков. Напротив, полководцы, не претендующие на высшую государственную власть, пользовались и пользуются в России народным доверием и многолетней любовью (Пожарский,
Румянцев, Кутузов, Скобелев). Ярчайшим образцом идеального полководца в представлении россиян является Суворов, всегда бывший выше той политики, что по справедливости называется «грязным делом». Это идеальный воин России, государства самодержавного. Самодержавие ограждает подданных Государя от пороков политики и государственного управления. В политике за всех жертвует Государь, в защите Отечества – воин. Суворов соответствовал таким – далеко не всегда сбывавшимся – представлениям об идеале. И в судьбах Суворова и Наполеона есть немало общего – оба триумфально въезжали в освобождённые (покорённые) города, оба на много лет обогнали развитие военной науки, наконец, каждый из них в походах не расставался с книжкой макферсоновских поэм Оссиана (Суворов – с посвящённым ему русским переводом Ермила Кострова). И Суворова, как и Наполеона, порой терзала жажда побед, гордыня победителей – но главные свои победы русский полководец совершил именно в борьбе с этой внутренней напастью. Генерал же Бонапарт предпочитал одолевать в себе «химеру совести» – и это (хоть по Державину, хоть по Суворову) было самым тяжким его поражением. Суворов прокомментировал судьбу Бонапарта – ярчайшего военного-политика - в письме А. И. Горчакову от 27 октября 1796 года – письме пророческой силы. Строки эти были написаны по-французски, нас же интересует русский перевод: «О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! Он побеждает и природу и людей; он обошел Альпы, как будто их и не было вовсе; он спрятал в карман грозные их вершины, а войско свое затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель тогда только замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пиемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил на путь военачальства, как уж он разрубил гордиев узел тактики. Не заботясь о числе, он везде нападает на неприятеля и разбивает его начисто. Ему ведома неодолимая сила натиска – более не надобно. Сопротивники его будут упорствовать в вялой своей тактике, подчиненной перьям кабинетным; а у него военный совет в голове. В действиях свободен он, как воздух, которым дышит; он движет полки свои, бьется и побеждает по воле своей!
Меж тем, покуда мир Европейский и тактика обновляются, я цепенею в постыдном бездействии; я изнемогаю под бременем жизни праздной и бесполезной.
Вот мое заключение:
Пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие таланты военные достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит единству мысли, - он погибнет».
И Бонапарт «изменил единству мысли» и умер побежденным, что для полководца – гибельно. Суворов единству мысли не изменял, в «вихрь политический» не бросался, даже когда не был согласен с идеями Государя. Смирялся. Заметим и щедрость, с которой русский полководец восхищается военными успехами француза. Сам Бонапарт был несправедливо скуп на похвалы военному искусству Суворова. Поблагодарим и «постыдное бездействие» Суворова в Тульчине в 1796 году, подарившее нам это пророческое письмо о генерале Бонапарте (тогда ещё не императоре и не Наполеоне). Мнимая праздность не была бесполезной.
И Державин, и Суворов провели самую существенную работу по подготовке российского общества к отражению страшного агрессора из Европы – варварских полчищ императора Наполеона. В 1812 году у России был поэт Державин, отозвавшийся на новые победы русского оружия лиро-эпическим гимном. Но был и полководец Суворов – память о нём, о великом победителе, плоды его многолетней армейской деятельности. И поэт оставил свой – стихотворный – комментарий к личности французского императора – в том самом пространном «Гимне лиро-эпическом на прогнание французов из Отечества» (1812 – 1813 гг.). В не самых гармонических, но экспрессивных стихах поэт выразил своё отношение к генералу и императору:
И Бог сорвал с него свой луч:
Тогда средь бурных, мрачных туч
Неистовой своей гордыни,
И домы благостыни
Смердя своими надписьми,
А алтари коньми
Он поругал. Тут все в нем чувства закричали,
Огнями надписи вспылали,
Исслали храмы стон, -
И обезумел он.
Сим предузнав свое он горе,
Что царство пройдет его вскоре,
Не мог уже в Москве своих снесть зол,
Решился убежать, зажег, ушел;
Вторым став Навходоносором,
Кровавы угли вкруг бросая взором,
Лил пену с челюстей, как вепрь,
И ринулся в мрак дебрь.
Державин относился к тому отряду замечательно одарённых поэтов, для которых исторические события бегут иногда впереди художественного чувства – и повод к стихотворению заслоняет его эстетические несовершенства. Но и в этом не лучшем творении Г. Р. Державина есть настоящие озарения и принципиальные для поэта признания. Обратим внимание на критерии, предъявляемые поэтом полководцу и государственному деятелю. В прагматический век Просвещения и энциклопедической уверенности во всесилии разума Державин обращается к чувствам; к добродетельности и греховности.
Вспомним «таврическое» послание Суворову – русский Марс, по Державину, сумел одолеть в себе все соблазны – и наградой ему были военные победы и сохранённый в жестоких боях внутренний облик человека. Наполеон же – исчадье «Нового Вавилона», как называет Державин Париж, возгордился, соблазнился земной славой, властью, не подчинив себе собственные страсти, вознамерился подчинить целый свет – и был побеждён. Ужасен и внутренний облик этого державинского героя – «Лил пену с челюстей, как вепрь…». И совсем по Суворову, «Пока генерал Бонапарт будет сохранять присутствие духа, он будет победителем; великие таланты военные достались ему в удел. Но ежели, на несчастье свое, бросится он в вихрь политический, ежели изменит единству мысли, - он погибнет». Реальный Суворов здесь вторит своему собрату – державинскому герою.
Державин и Суворов – соседи по петербургскому памятнику Екатерине Великой и её великим «орлам», но на скользких паркетах золотого века дворянства каждый из них чувствовал себя по-разному. Суворовский гений стремился к подлинной внутренней свободе; усердный постник и признанный чудак и оригинал отнюдь не был характерным человеком своей эпохи, как не был бы он характерным ни для одной другой эпохи, если бы в истории существовало сослагательное наклонение. В 1790-е годы Державин почувствовал силу суворовской чудаковатости, суворовской ортодоксальной непоколебимости, но сам был человеком иного склада и свою свободу видел не в конфликте с «гибнущим сим веком». Да, и Державин – с суворовской насмешливой правотой – умел «Истину царям с улыбкой говорить…» и Державин прослыл неуживчивым вельможей за вечные споры с сильными мира сего, споры, доходившие до высших судебных инстанций. Честность Державина вошла в легенду, как надолго запомнилось отечественному читателю державинское четверостишие «Справки» – своего рода «альпийский снежок» нашего поэта:
Без справок запрещает
Закон дела решить;
Сенат за справки отрешает
И отдаёт судить.
Но как же поступать? –
Воровать?
И всё-таки Гаврила Романович Державин – поэт, чья жизнь была полным полна мытарств – умел и приспособиться к неписаным законам придворной жизни куда лучше Суворова, в бессонных переходах и вечной погружённости в мир военного искусства, литературы и религии утратившего возможность понимать общепринятое.
Наилучшей иллюстрацией противоречивых отношений двух соседей по русской культуре можно считать послеизмаильскую эпопею. Единственным поэтом, прославившим измаильский подвиг Суворова, был Ермил Костров – стихотворец, преданный Суворову и пользовавшийся покровительством полководца. А автор самого известного стихотворения об измаильской победе – Гаврила Романович Державин – в своей оде «На взятие Измаила» даже не упомянул имени Суворова! И этот факт нельзя объяснить никакими художественными, литературными причинами. Державин не упомянул Суворова именно по политическим причинам, как царедворец, как государственный человек. А между тем державинская ода «На взятие Измаила» – замечательный памятник русской поэзии и общественной мысли. Вот уж где нашлось место могущественной национальной идее; Державин почувствовал гуманистическую роль победительной российской армии, увидел красоту в красках справедливого, богатырского боя. И среди раскатов сражения поэту хочется произнести учительское слово:
Премудрость царствы управляет;
Крепит их – вера, правый суд;
Их труд и мир обогащает,
Любовию они цветут.
Или – афористическое:
А слава тех не умирает,
Кто за Отечество умрет;
Она так в вечности сияет,
Как в море ночью лунный свет.
И среди такого поэтического великолепия не нашлось место Суворову, подлинному герою Измаила! Впрочем, в стихотворении не назван ни один полководец – в центре оды оказывается собирательный образ победительного Росса, но современники не случайно воспринимали это стихотворение как оду Григорию Потемкину. Державин заставил читателя оды не раз вспомнить о князе Таврическом.
Девятого мая 1791 года Суворов не присутствовал на празднике в Таврическом дворце – на празднике, посвящённом измаильской победе. Зато там присутствовал Державин, чьи стихи торжественно прозвучали тогда под сводами дворца под музыку О. А. Козловского:
Гром победу, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Великому Суворову было поручено следовать в Финляндию – по делам служебным. И символично, что во время знаменитого праздника в Таврическом дворце – апофеозном для екатерининского века Суворов не предавался радостям триумфатора, а продолжал заниматься делом своей жизни. Укреплял обороноспособность Отечества, не жалея себя, не желая лучшей доли.
А что же Державин? Ода «На взятие Измаила» была издана громадным по тем временам тиражом, был большой читательский успех и кратковременное охлаждение в отношениях с Суворовым. Оговоримся, что и в этой оде Державин имел в виду Суворова – осторожными, двусмысленными намёками поэт набросал образ героя-победителя. Но Державин был высокопоставленным политиком, кое-как, но всё же соблюдал приличествующие высшему свету законы и не мог, как Ермил Костров, напрямки воспеть задвинутого в тень полководца. Как только Суворов вышел из тени, в предместье Варшавы завоевав фельдмаршальский жезл, Державин вдохновенно воспел любимого героя и своего давнего начальника. А во время пребывания Суворова в Финляндии в мае 1792 года Державин послал ему в крепость Роченсальм два четверостишия:
Не всякий день мы зрим Перун небес,
Которым Божий гнев разит злодеев,
Но часто тучки лишь. – Почий, наш Геркулес,
И ты теперь среди твоих трофеев.
Се Росский Геркулес:
Где сколько ни сражался,
Всегда непобедим остался,
И жизнь его полна чудес!
Державин называет измаильского победителя «росским Геркулесом», но эти утешительные стихи не прозвучали на всю Россию, их прочитал лишь непосредственный адресат. В письме Д. И. Хвостову – тогда ещё не графу – Суворов настороженно пишет: «Гавриила Романовича постигайте Геркулесов стих; успыляет покоем, ведет в ничтожество, соучастник сему Платон Александрович». «Стыд измаильский» сделал Суворова несколько мнительным – и он готов увидеть происки враждебных придворных группировок даже в дружеских посланиях Державина. Конечно, поэт не хотел сказать, что все победы Суворова в прошлом, а в настоящем пожилому генерал-аншефу остается лишь почивание на лаврах. Но Суворов с тревогой вчитывался в строки сановитого поэта.
И всё-таки не двусмысленная история державинской оды «На взятие Измаила» определяет соседские взаимоотношения Державина и Суворова. Их соседство было счастливым.
Расцвет взаимопонимания Суворова и Державина пришёлся на 1790-е годы, а начался со стихотворения «На взятие Варшавы» – первого державинского посвящения А. В. Суворову. Именно в ответ на эти стихи Суворов написал Державину приведённое выше письмо – также со стихотворным посланием. Поэту открывался характер Суворова – самобытный, так и просящийся в оду.
Ещё одна точка сближения Суворова и Державина – их юмор. Фольклорные корни державинского и суворовского остроумия очевидны. Юмор Суворова и Державина воспитала одна среда – солдатство, офицерство. Державин также был связан с кругами игроков, картёжников; Суворов избежал этой связи, но и приятели Державина по азартным играм были по большей части людьми военными, то есть близкими суворовскому кругу. С замечательной иронией Суворов в «Трех воинских искусствах» восклицает: «Последнюю кампанию неприятель потерял щетных семьдесят пять тысяч, только что не сто. Он искусно и отчаянно дрался, а мы и одной полной тысячи не потеряли». Это молодецкое, с комическим прицелом, дополнение: «только что нес сто…» отсылает нас к подобным гомерическим шуткам Державина, связанным также с победами русского оружия.
Вспомним, как описывал Суворова-героя Варшавы? С фольклорным, былинным размахом:
Ступит на горы, - горы трещат;
Ляжет на воды – воды кипят;
Граду коснется, - град упадает;
Башни рукою за облак кидает;
Дрогнет Природа, бледнее пред ним;
Слабые трости щадятся лишь им.
В 1790-е годы уже ни царская опала, ни смерть не могли заставить Державина позабыть о Суворове; полководец навсегда вошёл в мир творчества поэта, занял в этом мире почётное место.
Опальный Суворов, сосланный в Кончанское, был для Державина примером стоической твёрдости, идеалом государственного служащего. В 1797 году, во время самой продолжительной опалы великого фельдмаршала, Державин в стихах поучал не столько молодого полководца, родственника Суворова, графа Валериана Зубова, сколько себя самого:
Смотри, как в ясный день, как в буре
Суворов тверд, велик всегда!
Ступай за ним! – небес в лазуре
Еще горит его звезда.
Надежды Державина сбылись, и старику Суворову было еще суждено вознести свою звезду на небывалую высоту.
Есть несколько версий создания эпитафии Суворову: «Здесь лежит Суворов». Замечательно, что авторство эпитафии приписывается либо самому полководцу, либо Державину. Но во всех преданиях об этом величественном одностишии имена поэта и полководца стоят рядом. Одни говорят, что Державин, в ответ на суворовское: «Какую же эпитафию ты мне напишешь?» вымолвил: «Здесь лежит Суворов» и заслужил благодарность полководца. Другие вспоминают, что Суворов сам нашёл формулу своего каменного бессмертия и попросил Державина посодействовать появлению на суворовской могильной плите великого одностишия.
Сейчас, по прошествии без малого двухсот лет со дня кончины Суворова мы судим о последних днях и похоронах великого полководца по записям и стихотворениям Державина.
А Суворов и Державин в истории русской культуры остаются вечными соседями. В «Объяснении» на стихотворение «Снигирь» поэт писал о полководце: «Он весьма был благочестивый человек и совершенно во всех своих делах уповал на Бога, почитая, что счастие не от кого другого происходит, как свыше». Нельзя сомневаться ни в искренности этих слов, ни в их сокровенной важности как для Александра Васильевича Суворова, так и для Гаврилы Романовича Державина.
Примечательно, что для изучения феномена суворовской легенды ценность имеют не только целиком посвящённые Суворову стихотворения Державина, но и знаковые упоминания имени полководца в шедеврах державинской поэзии. В замечательном стихотворении 1807 года «Евгению. Жизнь Званская» Державин воссоздает атмосферу благополучной северной усадьбы отставного министра. О чём же говорят и задумываются обитатели этой усадьбы, герои державинского стихотворения? Поэт перечисляет:
О славных подвигах великих тех мужей,
Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы
Для вспоминанья их деяний, славных дней,
И для прикрас моей светлицы.
В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в Вестнике, в газетах иль журналах
Россиян храбрости, как всяк из них герой,
Где есть Суворов в генералах!
Частное здесь соединено с личным, гордость за воинов российских переплетена с заботами о «прикрасах моей светлицы» и чтение сообщений о подвигах Суворова – не только общественно значимое деяние (поэт читает о подвигах своего героя), но и приятное времяпрепровождение пожилого помещика. В этом отрывке явственно слышна неповторимая, личностная державинская нота. Последние два стиха – изящный афоризм, к которому Державин подготавливает читателя неспешным перечислением забот званского общества. Афоризм, выражающий существо российской армии того времени:
… всяк из них герой,
Где есть Суворов в генералах!
Суворов в этом стихотворении является полноправным героем частной жизни Державина, о нём поэт не может не вспомнить в часы званского досуга.
Загадку «Снигиря» – пожалуй, самого замечательного отражения Александра Васильевича Суворова в художественной литературе – разгадывал и С. С. Аверинцев, нашедший продуктивный подход к этому стихотворению в сравнении державинского «Снигиря» с петербургским памятником Суворову, готовившимся прижизненным первым памятником великому полководцу. «Чтобы оценить, насколько подлинным вышел у Державина Суворов, вспомним на минуту памятник Суворову на Марсовом поле в Ленинграде, выполненный скульптором Козловским, - отличную статую во вкусе эпохи, не имевшую, однако, ровно никакого сходства с полководцем, каким его знали современники…» (С. С. Аверинцев, «Поэзия Державина»). Аверинцев также сравнивал державинскую любовь к русскому крестьянину с суворовской любовью к простому солдату. Очевидно: если мы всерьёз задумываемся о Державине, в памяти очень скоро возникает образ Суворова, и сопоставление двух великих русских людей Восемнадцатого века оказывается самым закономерным.
Державин искренне сыграл свою роль и в заключительном спектакле земной жизни Александра Васильевича Суворова. Будущий адресат величественной и человечной «Жизни Званской», архимандрит Евгений, Е. А. Болховитинов, в прочувствованном письме описал петербургское прощание с Суворовым: «Я был в процессии и потому могу коротко описать вам церемониал. Князь лежал в фельдмаршальском мундире, в Андреевской ленте. Около гроба стояли табуреты, числом 18, на них разложены были кавалерии, бриллиантовый бант, пожалованный императрицей Екатериной Второй за взятие Измаила и перо за взятие Рымника, бриллиантовая шпага, фельдмаршальский жезл и прочее. Лицо князя было спокойно и без морщин. Борода отросла на полдюйма и вся белая. В физиономии что-то благоговейное и спокойное… Улицы, все окна в домах, балконы и кровли преисполнены были народу. День был прекрасный. Народ отовсюду бежал за нами. Наконец мы дошли и ввели церемонию в верхнюю монастырскую церковь… В церковь пускали только больших, а народу и в монастырь не пускали. Проповеди не было. Но зато лучше всякого панегирика пропели придворные певчие 90-ый псалом «Живый в помощи», концерт сочинения Бортнянского… Войска расположены были за монастырем. Отпето погребение, и тут-то раз десять едва я мог удержать слезы. При последнем целовании никто не подходил без слез к гробу. Тут явился и Державин. Его поклон гробу тронул до основания мое сердце, он закрыл лицо платком и отошел, и верно из сих слез выльется бессмертная ода…». Державин, Болховитинов, Бортнянский – ярчайшие личности того времени соединились в почтительном поклоне перед усопшим Суворовым; и каждый осветил суворовскую кончину своим талантом.
В другом, принадлежащем либеральной эпохе, воспоминании об этом дне также улавливается высокий трагизм прощания с полководцем: «Не помню с кем, помнится, с батюшкой поехал я в карете, чтобы проститься с покойным, но мы не могли добраться до его дома. Все улицы были загромождены экипажами и народом. Не правительство, а Россия оплакивала Суворова».
Похороны Суворова – событие национального масштаба – стали одним из первых признаков зарождения гражданского общества в России. Историческая коллизия состоит в том, что этот день глубоко запомнился будущим декабристам как пример вопиющей несправедливости самодержца по отношению к национальному герою. Конечно, Суворов пуще всех противостоял разрушительным тенденциям в российском обществе, тем самым тенденциям, которые и выдвинули декабристов в первые ряды борцов за новый порядок, за новую Россию. Но в годы активности тайных обществ Суворов был уже легендой, не мог противостоять им напрямую, и потому вожди декабря относились к Александру Васильевичу Суворову с неизменным уважением. Преклонение перед великим полководцем и гражданином не помешало одному из них предательским выстрелом смертельно ранить любимца Суворова, бесстрашного героя, столичного генерал-губернатора.
Накануне суворовских дней, 7 мая 1800 года, Державин письменно сообщил о кончине полководца оренбургскому губернатору Курису – давнему сподвижнику великого Суворова: «К крайнему скорблению всех, вчерась пополудни в 3 часа героя нашего не стало. Он с тою же твердостию встретил смерть, как и много раз встречал в сражениях. Кажется, под оружием она его коснуться не смела. Нашла время, когда уже он столь изнемог, что потерял все силы, не говорил и не глядел несколько часов. Что делать? Хищнице сей никто противостоять не может. Только бессильна истребить она славы дел великих, которые навеки останутся в сердцах истинных россиян». Это – первый отклик поэта на смерть Суворова, потом будут и другие, поэтические, эпистолярные, устные… В письме поэту Н. А. Львову, от того же 7 мая 1800 года, Державин с еще большей откровенностью рассуждает о величии покойного: «Герой нынешнего, а может быть, и многих веков, князь Италийский с такою же твердостию духа, как во многих сражениях, встречал смерть, вчерась в 3 часа пополудни скончался. Говорят, что хорошо это с ним случилось. Подлинно, хорошо в такой славе вне и в таком неуважении внутрь окончить век! Это истинная картина древнего великого мужа. Вот урок, что есть человек». Точнее не скажешь – Суворов действительно был для Державина в первую голову великим уроком силы таланта и духа.
Не стоит преувеличивать роль антипавловских настроений в общественной реакции на смерть Суворова. Но нельзя и забывать о том, что полководец умер в опале, что Суворову не были отданы царские почести, что в похоронах русского генералиссимуса не участвовала гвардия, а участие в них императора было двусмысленным… Большое значение имеет и общественное отношение к Суворову в часы и дни, предшествовавшие смерти полководца. Сгущая краски, иные мыслители рисовали неутешительную картину последних дней великого россиянина: «Суворов не приехал, а его привезли в Петербург, что-то удерживало еще бросить его в Петропавловскую крепость, но в доме, для него приготовленном, граф Рымникский князь Италийский Суворов жил не веселее казематного – к нему никто не смел приезжать». Державин не бросил Суворова в тревожные дни той – последней – опалы полководца. Можно говорить о том, что Державин в те дни оставался связующим звеном между великим Суворовым и властями. Позиция властей, позиция государя тоже не была однозначной. Вспоминая о тез днях, Н. Греч не случайно берётся оправдывать Павла Петровича, словно спорит с воображаемым оппонентом: «… в Павле доброе начало наконец взяло верх. Он выехал верхом на Невский проспект и остановился на углу Императорской библиотеки. Кортеж шел по Большой Садовой. По приближении гроба император снял шляпу, перекрестился и заплакал.
Бог да осудит тех, которые в этом добром, благородном человеке заглушили начало благости и зажгли буйные страсти».
Державин никогда не был равнодушным свидетелем бурных взаимоотношений императора и полководца. Поэт несколько раз сочувственно упоминал в стихах имя Суворова во время самой продолжительной опалы полководца, иносказательно описал в оде «Орел» легендарный «примирительный» разговор Павла и Суворова, завершившийся репликой императора: «Тебе царей спасать!». Имя Павла Первого и имя Александра Васильевича Суворова соседствует и в одах Державина, посвященных Итальянскому и Швейцарскому походам. Поэт не остался в стороне и от последней (заочной) размолвки императора и генералиссимуса. Державин написал стихотворение, оставшееся незавершенным и очень не скоро ставшее хрестоматийным:
Всторжествовал – и усмехнулся
Внутри души своей тиран,
Что гром его не промахнулся,
Что им удар последний дан
Непобедимому герою,
Который в тысящи боях
Боролся твердой с ним душою
И презирал угрозы страх.
Нет, не тиран, не лютый рок,
Не смерть Суворова сразила:
Венцедаятель, славы Бог
Архистратига Михаила
Послал, небесных вождя сил,
Да приведет к нему вождя земного,
Приять возмездия венец,
Как луч от свода голубого…
Можно ли утверждать, что под «тираном» здесь подразумевается император Павел? Любивший комментировать свои стихи Державин, конечно, не оставил нам такого комментария. Но, если сопоставить этот отрывок со скандально известными и также предположительно относящимися к Павлу строками из стихотворения 1801 года, то картина получится почти полная:
Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд…
Стихи эти, написанные после гибели императора, как известно, запретили, а сам Державин был вознагражден новым императором. И, может быть, самой главной несправедливостью правления Павла Петровича Державин считал его обращение с великим Суворовым. С полководцем, своей судьбой заслужившим для Державина прозвание «Суворова русской поэзии». |
