|
II. Галиция. – Карпаты. – Граница Венгрии.
[16]
Город Броды – австрийский порто-франко, учрежденный по влиянию Англичан, со времени Венского конгресса (как рассказывали жители Брод). Все товары там необыкновенно дешевы, и потому из Брод вывозят большое количество контрабанды в Галицию и особенно в Россию; собственно в Галиции товары немного дешевле, чем у нас. Город довольно велик, хорошо выстроен и наполнен жидами, этими общими врагами торговых запрещений, почитателями теории свободной торговли и главными контрабандистами. Я не успел войти в гостиницу, как явилось более десятка факторов, менял и разносчиков с разными товарами; все предлагали свои услуги. Я разменял наши полуимпериалы на австрийские банкноты. Евреи были очень рады золоту, которого, по их словам, давно уже не видно в Австрии. В Бродах, [17] кажется, нет ни одной христианской церкви, зато есть большая синагога, которая, по уверению бродских Евреев, первая в мире; в России, действительно, я не видал лучшей.
От Брод начинается шоссе. Австрийская почта, несмотря на хорошие шоссированные дороги, возила тише нашей, – лошади были тощи, иногда клячи; зато везде исправность, порядок и на станциях чистота, почти роскошь сравнительно с нашими.
В г. Тарнополь я приехал накануне прихода 11-й пехотной дивизии, которой я привез распоряжение о направлении ее от Лемберга на Пржемысль. Пользуясь свободным временем, я осмотрел город. Он лучше Брод и в России мог бы стать наряду с первыми губернскими городами: улицы широкие, дома в несколько этажей, костелы великолепны; отели, кондитерские, кофейни, магазины – бросаются в глаза чистотою и богатством. В Тарнополе живут в своих палацах многие польские помещики. Около полудня в городе сделалось необыкновенное движение: народ бежал навстречу приближавшимся русским войскам; выехали также и австрийские военные власти. Наши колонны при громе музыки прошли церемониальным маршем по главной площади города, окруженные густыми толпами народа, который смотрел на них с любопытством и молча. Когда прошли последние части войска, комендант, старый австрийский генерал, пригласил наших генералов и бывшую при них свиту на завтрак, что впоследствии повторялось во всех городах, где были военные австрийские власти. [18]
У тарнопольского коменданта, кроме его семейства, собралось еще несколько почетных жителей, между прочими – польский граф, живший в своем имении возле самого города, его дочь, молоденькая хорошенькая блондинка, и еще несколько девиц Полек – все красавицы. За завтраком граф рассказывал, что в какой-то галицкой газете было напечатано, будто до 200 наших молодых офицеров дали друг другу слово жениться непременно на Галичанках, уверял, что это восхищает юных жительниц Галиции, и спрашивал, правда ли это.
При входе русских войск в города Галиции, жители сначала боялись, что солдаты будут грабить, и запирали лавки; но потом, видя в наших войсках строгий порядок, успокоились и лавок более не запирали. Торговцы были даже очень довольны вступлением наших войск, – торговля оживилась, появилась звонкая монета. В Австрии ходили только бумажный деньги, не пользовавшиеся доверием и неудобные в обращении; за неимением разменной, мелкой монеты банкноты в один гульден разрывали на четыре и даже на восемь частей. Из Тарнополя я отправился далее на встречу 10-й пехотной дивизии, которая из м. Трембовли получила другое направление.
Исполнив данные мне поручения к войскам, я поворотил несколько к Венгерской границе и потом опять на Львов, делая, где можно, по почтовым дорогам небольшие уклонения в сторону; в некоторых селениях заходил к крестьянам и в корчмы, разговаривал и расспрашивал мужиков и панов, с которыми случалось встречаться, и несколько познакомился [19] с краем, очень похожим на нашу Волынскую губернию: те же паны и те же хлопы, но отношения между ними другие. Вообще Галиция показалась нам, Русским, несравненно богаче, устроеннее и красивее наших соседних губерний: местечки и города обстроены хорошо, улицы вымощены; страна изрезана шоссе; в деревнях избы просторные, чистые, все выбеленные; крестьяне одеты чище и видимо зажиточнее, чем у нас. Все это производило странное впечатление, и невольно являлся вопрос, отчего у нас хуже.
В Галиции очень мало встречалось солдат, да и те были рекруты; набор их шел неуспешно. В солдаты всегда шли неохотно, а при тогдашних обстоятельствах всякий рекрут находил возможность укрываться от преследований полиции, – помещики и даже чиновники из Поляков покровительствовали им. Я сам был свидетелем одной сцены этого рода. Выезжая из какого-то местечка в почтовой коляске, я был остановлен полицейским солдатом; оказалось, что кучер, который вез меня, должен был идти в солдаты, но в продолжение целого года находил возможность отделываться от полиции, проживая у нее на глазах. Вероятно, присутствие русского офицера придало смелость верному слуге австрийского правительства исполнить, наконец, свой долг. Между кучером и полицейским солдатом завязалась почти драка; на помощь первому сбежалось много людей, которые все говорили по-польски; солдата толкали и били, но он крепко вцепился в кучера и не хотел его выпустить. Наконец прибежал какой-то чиновник, [20] которого легко отличить здесь по особенной форменной фуражке с золотым шнуром; он стал кричать на солдата и приказывал пустить кучера; солдат не слушался, но его наконец оторвали с необыкновенными усилиями; кучер вскочил на козла и мы уехали.
Возле некоторых деревень виднелись на возвышенных местах что-то вроде столбов: это были насмоленные снопы соломы, возле которых дежурили один или два часовых из мужиков ландштурма – поголовного ополчения. По мнению Поляков, на ландштурм нельзя было много надеяться. Они насмешливо рассказывали, что в одном селении караульные мужики ушли в корчму, и кто-то для шутки зажег насмоленную солому; жители, которые по этому сигналу должны были вооружиться и собраться в условленном месте, убежали в соседний лес и возвратились в селение только тогда, когда убедились, что нет никакой опасности. Случалось, что шайки Венгерцев, прорывавшиеся через границу в Галицию, будто бы жгли некоторые селения и секли мужиков, попадавшихся им в руки, за то, что они вооружаются, – и жители не делали ни малейшего сопротивления. Ландштурм, однако ж, видимо не нравился Полякам; вооруженные крестьяне были прежде всего опасны им.
Напряженное состояние и раздражение замечалось на каждом шагу между различными племенами и сословиями Галиции. Поляки были печальны. Простой народ, Русняки, встречали русских военных приветливо, радовались нашему приходу и громогласно высказывали надежды на скорое усмирение Мадьяров; удовольствие сияло на их лицах. Когда я подходил к толпе [21] мужиков на улице или входил в корчму, передо мной все снимали шапки. Если приближался пан, мужики тотчас надевали шапки и задорно подбоченивались. На вопрос мой, отчего они выказывают такое неуважение к панам, они отвечали, что эти ... уже не паны им и не стоят никакого уважения: Если в разговоре упоминалось об австрийском императоре, то крестьяне снимали шапки и говорили о нем с преданностью, с благоговением, – австрийское правительство умело привязать к себе простой народ Галиции разными мерами в его пользу.
Между австрийскими военными и польским дворянством существовала самая жаркая неприязнь, судя по рассказам тех и других. Австрийская армия наполнена офицерами и солдатами разных наций; в Галиции встречались почти одни чужеземцы, Итальянцы, Немцы, Венгерцы, оставшиеся верными правительству, Евреи, Сербы, Кроаты, Чехи и др.; австрийское правительство, говорят, всегда следовало правилу – держать в каждой области войска, набранные в области другой народности. Военные видели себя в чужой земле, не имели ничего общего с жителями края и при общем раздражении и борьбе политических мнений позволяли себе, в сношениях с Поляками, резко выказывать притязания и замашки завоевателей. Со своей стороны Поляки платили военным холодным равнодушием, прикрывая свою глухую ненависть аристократическою надменностью и обращаясь с офицером как с плебеем. Всякая встреча между ними готова была разгореться в ссору; самолюбие военного доходило до запальчивости, а уклончивость Поляка – до презрения. [22]
В одном месте я ехал в дилижансе. Рядом со мной сидел Поляк, помещик, средних лет, по-видимому, богатый. В каком-то местечке мы остановились прямо у трактира, чтобы поужинать. В трактире было несколько австрийских офицеров. За ужином мой спутник сидел за одним со мною столом. Австрийские офицеры смотрели на него задорно. Я продолжал с ним разговаривать и поподчивал его вином. Увидев это, австрийские офицеры остолбенели от удивления. Когда Поляк вышел, все они с особенною живостью обратились ко мне и стали уверять, что мой спутник ведь Поляк и не стоит вежливого обращения.
И между Поляками были люди преданные австрийскому правительству, но вообще положение их было тяжелое и опасное. Здесь нельзя было не убедиться, что мы имели слишком преувеличенные опасения вторжения польских шаек в Волынскую губернию.
Один польский помещик, молодой человек, говорил мне: «Можем ли мы не ненавидеть австрийское правительство? В 1846 году наш дом был разграблен и сожжен; отец мой убит; моя молодая жена, красавица, которую я обожал, была изнасилована холопами всей нашей деревни!» Говоря это, спустя три года после происшествия, он сжимал кулаки и, бледный, дрожал от негодования. И вслед за этим я опять слышал благословения простого народа австрийскому же правительству и рассказы о подобных же действиях в былые времена польских панов. Кому было взвешивать и оценивать массу слез и крови, проливаемых в подобных столкновениях враждующими [23] сторонами?!.. Судьба идет тяжелыми, каменными стопами и равнодушно давит свои жертвы, случайно ли или для какой-то отдаленной цели, а мы, военные, орудие этой судьбы, невольно проникнутые ее равнодушием, идем вперед вместе с нею, увлекаемые слепым порывом битв и разрушения, и слушаем спокойно стоны и ликования, раздающиеся по сторонам.
Впрочем, по общему отзыву самих крестьян, благосостояние большинства народонаселения Галиции, т. е. крестьян, увеличилось. Крестьяне в 1849 году не хотели работать на помещиков даже по найму, и оставшаяся во владении последних половина земли, в большей части имений, была не обработана и не приносила владельцам никакого дохода. Не знаю, долго ли оставался и сохранился ли такой порядок вещей.
Видя расположение к нам, Русским, здешнего простого народа, Русняков, я спрашивал некоторых из них, желали ли бы они присоединиться к России. – «Э, нет, ни за что!»– отвечали они. – Отчего? – «У нас лучше. У вас дана большая воля панам и исправникам». Я слышал от наших, бывших в Турции, что даже турецкие Славяне, любя нас и желая нам успеха, боялись быть присоединенными к России, ссылаясь также на панов и исправников.
На одной станции, где я велел подать себе обедать, целая толпа народа, большею частью польские шляхтичи, собралась в моей комнате и назойливо смотрела на меня, разиня рот. На вопрос мой о причине любопытства их, они рассудили, или сумели отвечать, что слышали, будто Русские едят чрезвычайно [24] много, и притом, прибавили из любезности, что они с удивлением видят, что я ем так, как и другие люди. На войне часто случается не есть целые сутки; проголодавшийся русский военный мог безвинно поддержать одно из нелепых мнений, распускаемых о нас Поляками же, как об Эскимосах.
Во Львов русские войска входили также церемониальным маршем. Генерал Гаммерштейн с огромною свитой выехал к нам навстречу. Всем в особенности хотелось видеть казаков, и многие – большие и мальчишки – когда я проходил по улицам Львова, останавливали меня и спрашивали, когда войдут казаки. Их квартирьеры, прибывшие вперед и остановившиеся на площади в ожидании размещения по квартирам, были окружены густою толпой, в которой виднелись дамы в великолепных колясках.
Львов (Лемберг) выходит из разряда обыкновенных городов и принадлежит к числу столиц, как главный город Галиции. Многие находили, что он красивее Варшавы. В его магазинах можно было видеть предметы самой изысканной роскоши и искусств. В особенности хороша площадь, на которой находится ратуша, большое четырехугольное здание с высокою башней, в это время полуразрушенная, сгоревшая; остов закоптелых стен стоял среди окружающего ее великолепия. В Львове в 1848 году, как я упоминал выше, был бунт, в котором принимали участие, будто бы, одни студенты. В кварталах, где находится университет, были устроены баррикады; студенты приготовились защищаться, но их не атаковали, – войска удалились на ближайшую к городу высоту [25] и с нее бомбардировали те части города, в которых сосредоточивалось возмущение. Университет, ближайшие кварталы и ратуша были сожжены, a некоторые дома совершенно разрушены. Во время прибытия нашего сюда многие улицы были еще завалены кучами кирпича и мусора. Театр в Лемберге довольно велик и хорош; на нем играли по очереди польская и немецкая труппы; он был полон русскими офицерами.
Продовольствие наших войск, в пределах Австрии, австрийское правительство приняло на свой счет. В Галиции на каждом ночлеге продовольственные предметы были заготовлены по числу проходивших войск. Кроме того, для главных сил, которые должны вступить в Венгрию, заготовлялись склады муки, сухарей, круп, вина, соли, овса, сена и рогатый скот в Галицких городах: Дукло, Кросно и Ясло, лежащих близ Венгерской границы, в количестве на 20 дней для людей и на 12 дней для лошадей. Граница на пространстве против этих городов охранялась только тремя австрийскими батальонами.
Получили сведения, что командующий венгерскими войсками близь Галицкой границы, генерал Дембинский, имеет намерение разорить собираемые запасы провианта, и вслед затем, что нападение уже сделано. Оказалось, что пока слух был ложный; но опасность была очевидна – Дембинский легко мог это сделать. Поэтому, из числа вступивших впереди других в Галицию наших войск, были направлены в Дукло, для охранения магазинов, усиленными переходами, a пехота, частью на подводах, со стороны царства Польского от 3-го пехотного корпуса два батальона пехотного [26] Герцога Веллингтона полка и от 4-го пехотного корпуса три сотни Донского казачьего № 51 полка и конная батарея. На другой день прибытия моего во Львов я получил предписание отправиться немедленно в Дукло, собрать точные сведения о положении дел, о мерах необходимых к обороне Дукло, в котором находились важнейшие магазины, осмотреть Венгерскую границу, дороги в Карпатах и проч. и оставаться при австрийских, а потом при направленных туда, означенных выше, русских войсках.
Я выехал из Львова 2 или 3 мая на курьерских. По мере приближения к границе и Карпатам страна становилась постепенно возвышеннее и, по-видимому, беднее; население было реже; кругом виднелось много лесов. Горный житель одет хуже; его дом устроен не так хорошо и не так чисто, как на равнинах. В Галиции не много фабрик; главное богатство большинства населения составляет хлебопашество, и жители гор, имея менее удобной земли, по-видимому, беднее жителей равнины. Издали хребет Карпатов стоит резким уступом, как стена, над лежащей у подошвы его, к северу, равниною, кажущеюся, впрочем, равниною только издали; в сущности, она состоит из волнообразных высот, отходящих от главного хребта и постепенно понижающихся.
В Дукло я приехал ночью. Ямщик, который вез меня, не ручался, что город еще не занят Венгерцами. Их ожидали, говорил он, с часу на час. Ночь была темная; не видно в двух шагах. Мы подъехали к какому-то заезжему дому. Все уже спали: насилу достучались. Вышла женщина с фонарем и недоверчиво [27] осмотрела меня. Во всем доме была одна свободная комната; я влез туда по полуразвалившейся лестнице; комната находилась в совершенном запустении; ни одного стула; только кровать, и та без соломы. Я приехал один и налегке, потому что, обязанный прибыть в Дукло как можно скорее, не мог взять и дожидаться своих людей и вещей, которых не видел с самого выезда из Дубно.
Первым моим вопросом было: что слышно о Венгерцах.
– Говорят, что скоро будут, – отвечала женщина.
Значит, их еще нет.
– Далеко ли живет начальник здешних войск? – спросил я.
– Капитан? Недалеко.
– Проводи меня к нему или позови кого-нибудь, чтобы проводил.
– Капитан, верно, не спит. Все офицеры остаются целые ночи вместе, недалеко отсюда, в кондитерской.
Я собрался идти к капитану; но он узнал уже о моем приезде и тотчас явился в полной форме. Это был человек около 30 лет, Немец, уроженец эрцгерцогства Австрийского. Он не находил слов выразить свою радость моему приезду. «Когда узнают в городе, – говорил он, – что сюда приехал уже русский офицер, мы будем спокойны. Я тотчас дам знать о вашем приезде ротам на границу». Его еще более обрадовало известие, что скоро придут русские войска. Он просил меня перейти к нему на квартиру, и я с удовольствием [28] воспользовался приглашением. Он жил в лучшем доме, на главной городской площади. У его комнаты стояли два мужика ландштурма, вооруженные косами. Почти вслед за нами вошли к нему несколько бывших в Дукло австрийских офицеров. Они тотчас посвятили меня во все подробности настоящего положения дел.
В самом городе квартировала одна рота. На границе находились: две роты в 15 верстах от Дукло, за с. Барвинек, на перевале через Карпаты, по прямой и кратчайшей от этого города дороге в Венгрию, и две роты за дер. Граб, на другом перевале, отстоящем к западу от первого около 20 верст, на дороге, идущей в Венгрию от м. Змигрода. В промежутке не было никаких войск. Следовательно, было только пять рот, а не три батальона. Роты эти состояли из рекрут и, по общему убеждению офицеров, не могли удержать даже малейшего натиска неприятеля; ожидали, что при нападении они разбегутся в ближайшие леса и только постараются добраться поодиночке до Дукло или другого места, чтоб уйти благополучно и не попасть в ряды венгерских войск. В Дукло все жили в беспрестанном страхе и ожидании нападения. Австрийские передовые посты видели венгерские войска, двигавшиеся в пределах Венгрии, у южной подошвы гор.
В особенности прошедшая ночь была проведена тревожно. Прогуливаясь накануне по городу, капитан заметил, что десятский ходил по домам и делал какие-то распоряжения. Он спросил у жителей, что это значить; ему отвечали, что отводят квартиры [29] войскам; на каждый дом назначалось по 20 и по 40 человек. Капитан подозвал десятского и спросил его, для каких войск отводит он квартиры. Десятский смешался, не хотел отвечать, но когда ему погрозили, то признался, что квартиры назначались для Венгерцев. На вопрос, от кого он получил такое приказание, десятский также не хотел отвечать, но потом объявил, что получил приказание от войта, т. е. начальника города. Послали за войтом, но тот отрекался от всего и клялся, что ничего не знает. Десятского посадили под арест, а войту поверили, так как он был до сих пор, по-видимому, предан правительству.
Большинство жителей Дукло, как вообще всех местечек и городов польских провинций здесь и у нас в западных губерниях, состояло из Поляков, сочувствовавших Венгерцам и враждебных австрийскому правительству, и им нельзя было верить. Можно было подозревать, что Поляки нарочно распускали слухи, тревожившие ненавистных им Австрийцев.
Делать было нечего. Надо было, по крайней мере, воспользоваться остатком ночи и выспаться. На постах в Барвинеке и Грабе находилось по нескольку мужиков верхами, которые должны были тотчас давать знать о нападении: нас все-таки не захватили бы в постелях.
Общий упадок духа и расстройство австрийских войск в это время были всем известны. Познакомившись впоследствии, в продолжение Венгерской войны, несколько короче с некоторыми австрийскими офицерами, я расспрашивал их и старался разъяснить, [30] каким образом австрийская армия, известная своею стойкостью и храбростью, дошла до такого упадка, что ее солдаты терпят постоянные поражения от неустроенных венгерских войск и бегут перед ополченцами. Смысл объяснений был следующий. Главная причина дурного нравственного состояния войска заключалась в неудовольствии самих войск. Князь Виндишгрец и большинство генералов, происходивших из австрийской аристократии, обращались с подчиненными им простыми офицерами надменно, презрительно, как с плебеями, и, при тогдашнем общем либеральном направлении, возбуждали в них негодование и ненависть. Особенно дурно отзывались о кн. Виндишгреце. Большинство армии, состоящее из Славян, Итальянцев, Венгерцев и др., было недовольно преимуществами, отдаваемыми Немцам, а Немцы, из простых – преимуществами, отдаваемыми аристократии. Во всем и везде существовали фаворитизм, отличия не по заслугам, а по родству, связям и частным видам. Самая громкая военная репутация в Австрии сомнительна, не внушала доверия, почти, наверное, ложная, потому что составлена искусственно – покровительством, доставлением легких случаев отличиться, лживым прославлением и приобреталась если не важными, ни к чему неспособными господами, то людьми низкого характера, льстецами и угодниками. Впрочем, о дурном состоянии Австрии в Меттерниховскую эпоху было писано немало. Все это гнило в спокойное мирное время и развалилось при первом государственном потрясении; в болезненное тело упала искра – и произошел хаос. Большинство [31] офицеров были недовольны, а от них требовали, чтоб они шли умирать неизвестно для чего, для прославления какого-нибудь венского барона. Они вовсе не хотели этого и откровенно сознавались, что при встрече с неприятелем, при сильном огне, прятались за батальоны, а при сильном натиске бежали. Без сомнения, к этим объяснениям, вызванным отчасти самолюбием, изыскивавшим причины оправдать свои поражения, надо присоединить неожиданное расстройство армии от измены венгерских полков. Во всяком случае, они важнее дурного вооружения, стратегических и других объяснений. При этом австрийские Славяне могли утешать себя мыслию, что, значит, в германских завоеваниях нет глубокой премудрости, а в германизации нет крайней опасности, что Немцы не предохранили себя от растления, зародыш которого таится в каждом преувеличенном праве и ничем не ограниченном эгоизме.
Дукло – небольшой городок, лежащий на последних уступах главного хребта Карпатов. Над ним возвышается, влево к востоку, крутая ступень гор, покрытая лесом и видимая издалека, когда подъезжаешь к Дукло с севера, а вправо – более низкая гряда, засеянная хлебом от подошвы до вершины.
Город принадлежал, как помещику, польскому графу М., прежде очень богатому человеку, владельцу 9 тысяч душ, а теперь, после событий 1846 года, обедневшему совершенно. Оставшаяся за ним половина земли была, как везде, не засеяна. Старинный большой палаццо был в 1846 году ограблен и в это время (1849 г.) находился еще в разоренном [32] виде: без окон, дверей, печей, мебели, а в некоторых комнатах даже без полов и потолков. Граф и его семейство жили в небольшом, немного исправленном флигеле. Жена графа, родом из царства Польского, имела много родных в Гродненской и Виленской губерниях. Сам граф часто ездил в Варшаву и другие места наших западных губерний. Русские были им хорошо знакомы, и они не чуждались нас. Впрочем, в это время польским помещикам было гораздо лучше в России, и симпатии их лежали более к нам, чем к Австрийцам. Графиня собиралась уехать подалее от театра войны и действительно вскоре уехала. При доме находились обширный сад и парк, остаток прежнего великолепия, с широкими прудами, на которых плавали еще лебеди, и с длинными тенистыми аллеями. В саду было тихо и уединенно; сюда не доходил еще отдаленный гул сражений и движения русских полков, под которыми дрожали уже равнины Галиции.
На другой день я вместе с капитаном отправился в Карпаты по дороге на деревню Барвинек. Превосходное шоссе, постепенно подымаясь, идет прямо на юг в Венгрию, поперек Карпатов, широкою долиной, в глубине которой течет по каменистому дну пенящийся горный поток Яселка. Карпаты около Дукло ниже, чем в других местах, и путь от этого города удобнее для вторжения в Венгрию. Каменистых скал нет; вершины круглые, покрытые большею частью лесом, a местами лугами и пашнею. Долина, по которой идет шоссе, везде широка, открыта и засеяна хлебом, за исключением [33] одного места, недалеко от Дукло, где горы, покрытые лесом, сближаются и образуют довольно узкое дефиле. В некоторых местах Австрийцы перерыли шоссе рвами и устроили за ними небольшие завалы, которые неприятель мог очень легко обойти с обеих сторон. Два моста чрез небольшие горные ручьи были разобраны также напрасно – ручьи можно было перейти, не замочивши ног. В деревне Барвинек, отстоящей от границы на 1½ версты, крайние дома, обращенные к стороне Венгрии, были приведены в оборонительное положение: в стенах прорублены бойницы. Граница проходит по высшей черте хребта. Со стороны Галиции к ней прилегает небольшое поле, окруженное лесом, а со стороны Венгрии – сплошной лес. По обеим сторонам шоссе местность довольно ровная, оврагов нет. В отдалении, справа и слева, стоят высокие горы.
На самой границе, поперек шоссе, была устроена засека из бревен, засыпанных землею; за засекою стояли две роты бивуаком, в шалашах, устроенных из хвороста. Приезд русского офицера привел Австрийцев в восторг. Все сбежались и окружили меня; офицеры жали мне руки; солдаты кричали «ура» и бросали вверх шапки. Со всех сторон я слышал восклицания: «какое счастье! Русский офицер! Русские идут!».
На эту засеку, два дня назад, Венгерцы сделали нападение. 12 гусар дерзко подскакали к ней, смеялись и ругались. Австрийцы сделали по ним залп, все вдруг; но, как они рассказывали сами, целили очень высоко и не убили ни одного человека. [34]
Венгерцы ускакали, остановились в корчме недалеко от границы и пропьянствовали там целую ночь. От засеки я проехал небольшое расстояние по шоссе в Венгерскую землю, зашел в эту самую корчму и расспрашивал, нет ли чего нового, не слышно ли о Венгерцах; в корчме ничего не знали или не хотели сказать. Сплошной лес скрывал окрестности; глубина южной долины не была видна; виднелись только однообразные возвышенности по другую ее сторону.
В это время, близь самой границы, в лесах Венгрии слышалась страшная стукотня топоров. Галичане, пользуясь военным временем и беспорядком, рубили соседние леса и каждый день вывозили в Галицию большое число бревен. Эта незаконная порубка, не останавливаемая Венгерцами, внушала стоявшим здесь австрийским ротам некоторую уверенность в своей безопасности, показывая, что Венгерцам много дела у себя дома и некогда позаботиться о своем лесе.
В следующие дни я осматривал другой главный путь, ведущий через Карпаты от местечка Змигрода, и некоторые проселочные дороги в горах. Змигрод, довольно большое местечко, находится на равнине, у подошвы хребта, в 12 верстах на запад от Дукло. От него дорога до деревни Граба на протяжении около 20 верст проходит поперек Карпатов, почти параллельно Дуклинскому шоссе, узким ущельем, образуемым горами более высокими и крутыми, чем ущелье Дукло. На этом пути устроено шоссе и когда-то содержалась почта; но дорога во многих местах пересекается горными потоками, [35] которые во время половодья размывали шоссе и сносили мосты; поэтому дорога эта брошена, шоссе не поддерживается, мостов нет; во многих местах надо переезжать вброд. Впрочем, для движения войск в это время года не было никаких препятствий; шоссе сохранилось и могло быть легко исправлено. Здесь мне в первый раз случилось въехать в массу облака, которое лежало на горной покатости; издали оно было заметно, но, въехав в его густоту, виделся только туман, и чувствовались холод и сырость.
Грабовский пост был расположен на шоссе, в трех верстах за деревнею Граб, на самом перевале, в пределах Венгрии, на открытом месте, и не был защищен засекою. Роты стояли бивуаком в шалашах из хвороста. От поста шоссе в Венгрию спускается по длинной покатости в открытую и глубокую как пропасть долину, лежащую у южной подошвы хребта вдоль границы, желтевшую полями хлеба и наполненную множеством едва видневшихся отдельных хуторов и деревень, дома которых казались черными точками. Солнце было уже близко к закату; долина тонула в полусвете и от этого казалась еще глубже. Против самого перевала, на дне долины, лежало м. Зборо, а над ним чернелись развалины большого замка. Великолепный вид открывался на огромное пространство. За долиною возвышались горы, освещенные вершины которых подымались одни за другими, и самые отдаленные казались волнами синих облаков, лежащих на горизонте.
Накануне моего приезда на Грабовский пост Венгерцы [36] сделали и на него нападение; 60 гусар подъехали близко, но были встречены выстрелами, потеряли, как говорили Австрийцы, несколько человек раневыми и ускакали. Четыре дня назад с этого поста видели отряд венгерской пехоты, до 2 тысяч человек, шедший по долине со стороны Барвинекского перевала и скрывшийся в м. Зборо и в ущелье, которое идет отсюда на юг, на города Бартфельд и Кашау.
Во время этих разъездов, в одном месте на проселочной дороге бегущие крестьяне встретили меня издали криками:
– Гардá идет! Гардá идет! – Здесь Славяне называли гардою венгерское войско; название происходило, вероятно, от слова – национальная гвардия, которую формировали в Венгрии.
– Где? откуда? – спрашиваю я.
– Гардá грабит русняцкие селения. Все жители разбежались по лесам.
– Вы видели Венгерцев?
– Нет. К нам прибежали мужики из Граба.
– Много Венгерцев?
– Говорят, 50 тысяч.
– A австрийские солдаты на Грабовском посту?
– Их всех взяли в плен.
Я имел уже довольно верные сведения о венгерских военных силах близь границ Галиции. Пятидесяти тысяч не могло быть; но что Венгерцы сделали нападение и захватили в плен Австрийцев, это казалось возможным. Однако же тревога вышла ложная. Венгерцы действительно разграбили и сожгли одно русняцкое [37] селение, но только в самой Венгрии, а не в Галиции. До 200 гусар пришли в это селение для набора рекрут, но когда войт и жители отказались исполнить их требование, то дома наиболее строптивых зажгли, пожар увеличился, и по всем окрестностям распространилась молва, что Венгерцы идут, жгут и грабят; молва перешла в Галицию и произвела сначала предположение, а потом убеждение, что австрийских солдат взяли в плен.
В первый же день моего приезда в Дукло я послал за некоторыми венгерскими Русняками, которые были известны австрийским офицерам, как люди преданные австрийскому правительству и имевшие, по своим занятиям, довольно верные сведения о всем, что делалось в стране. На другой день ко мне явилось несколько человек, из числа которых один был недавно в г. Бартфельде и видел сам все, что там делалось. Из показаний их было видно, что по соседству с Галицией, в венгерских Карпатах, находилось до 2 тысяч старых солдат, расположенных небольшими частями в разных местах и занимавшихся вербовкою и обучением рекрут, которых вместе с охотниками было до 4 или 5 тысяч; их формировали в роты и батальоны. Всеми этими войсками командовал генерал Дембинский, живший в Бартфельде; при нем находилось 9 орудий. Охотники состояли преимущественно из Поляков, приходивших из Галиции, Познани, царства Польского и из наших западных губерний, а рекруты – из Русняков, которых набирали насильно. Говорили, что Дембинский ожидает прибытия из глубины Венгрии [38] значительных подкреплений; но ожидания его не исполнялись. Без сомнения, он с бывшими в его распоряжении войсками мог бы до прибытия русских войск сделать нападение на Дукло и уничтожить хлебные запасы; но время было упущено. В Галиции некоторые объясняли бездействие Дембинского тем, что само венгерское правительство запрещало ему делать нападение на Галицию из опасения, что беспорядки в ней, резня и проч. могли привлечь внимание России и заставить ее вмешаться в дела Австрии. Рассказывали, что Дембинский в это время потерял даже доверие венгерского правительства именно за то, что хотел перенести войну в Галицию. Все это были ничего не значившие слухи, которых на войне бывает множество. Сущность дела состояла в том, что корпус Дембинского был совершенно ничтожен, почти не существовал, не заслуживал названия корпуса и не мог оказать ни малейшего сопротивления вторжению русской армии.
Во время разъездов в Карпатах я познакомился несколько со славянским племенем, Русняками, живущими в горах, частью по северному склону их, в Галиции, и большею частью по южному склону, в Венгрии, до самых равнин ее. Родственное сходство с нами заметно во всем. После трех дней пребывания в Карпатах я мог объясняться с ними довольно свободно, и они понимали меня.
Одеяние Русинов состоит из белой рубашки и портов, как у наших Белорусов; особенность и украшение одеяния составляет широкий, толстый кожаный пояс с медными бляхами, закрывающий весь живот. Некоторые носят бурки, заимствованные ими у Венгерцев. Ходят большею частью босиком, особенно летом; обувь состоите из куска толстой кожи – не сшитой, а стягиваемой ремнем кругом ступни. Их дома снаружи не выбелены, сколочены из толстых бревен, как в России, и обыкновенно больших размеров; под одною кровлей устроены и разделены стенами: жилая комната, иногда две, кладовая, амбар, конюшня и проч. В некоторых избах комнаты внутри выбелены, в большей же части черные, и есть даже курные избы с тараканами; пол глиняный. Одежда женщин также похожа на нашу западных губерний. Женщины не красивы. Вообще нигде я не встречал столько, как здесь, больных, горбатых, хромых и других разных калек; народ видимо бедный, забитый, загнанный. По причине пересеченной оврагами местности, селения, лежащие не на шоссе, построены неправильно; улиц нет, от каждого дома идет к дороге отдельная тропинка.
В это время положение венгерских Славян было, по их рассказам, очень тяжелое. Венгерцы били и грабили их, брали деньги, лошадей, волов, хлеб, забирали в рекруты всех, кто попадался, от 15 до 40 лет, остальное же население заставляли работать земляные укрепления, строившиеся в разных местах для обороны края от Русских; не щадили даже церквей, из которых выбирали золото, серебро и другие более ценные украшения. Пo случаю чрезвычайных обстоятельств само венгерское правительство принимало крайние, крутые меры; исполнители, [40] Мадьяры, по привычке не уважать Славян, без сомнения, позволяли себе преувеличивать эти меры и делали злоупотребления и беззакония, за которыми в это тревожное время трудно было уследить. Славяне, несмотря на свое смирение и привычку к давнишнему мадьярскому игу, в настоящее время чувствовали излишнюю его тяжесть, роптали и по мере сил уклонялись от притеснений, на что представлялась некоторая возможность; но о каком-либо открытом сопротивлении карпатских Славян Мадьярам не было слышно. Славяне эти ждали нашего прихода как спасения; это говорили все, с которыми мне приходилось иметь сношения. Многие из них перебегали в Галицию, являлись к начальникам австрийских и русских войск и оставались здесь до перемены обстоятельств; втихомолку ловили Поляков, которые шли из Галиции для поступления в венгерские войска, и сдавали их Австрийцам и нам.
Один раз они привели мальчика около 14 лет, на вид ребенка, родом из Пржемысла, убежавшего из гимназии и пробиравшегося через горы. Он имел решительное намерение сделаться венгерским солдатом и говорил откровенно, с фанатизмом:
– Пока буду жив, останусь врагом австрийского правительства!
На вопрос, за что он не любит так австрийское правительство, он отвечал: «В 1846 году крестьяне убили моего отца и дядю, и я остался сиротой».
В Галиции в это время ходили о Дукло по-прежнему самые тревожные слухи. В Львове подтверждалось [41] известие, что город этот сожжен; в штабе 4-го пехотного корпуса получили донесение, что я взят в плен, в одну из поездок моих в горы. Ближайшие войска торопились и приближались к городу как на поле битвы, со всеми военными предосторожностями. Около 6 мая прибыли направленные вперед для охраны Дуклинских магазинов два батальона Веллингтонова полка, под командою полкового командира полковника Игнатьева, а через два дня после них – конная батарея полковника Хрулева и три сотни Донского № 51 полка с полковым командиром подполковником Желтоножкиным. Полковник Игнатьев, как старший, принял команду над собравшимся отрядом.
Две сотни казаков были тотчас поставлены на границе вместе с австрийскими ротами, одна на Барвинекском а другая на Грабовском перевалах; отсюда они наблюдали дороги, ведущие из Венгрии. Остальные войска, т. е. два батальона, батарея и сотня казаков, расположились в Дукло, частью на бивуаках и частью сосредоточенно на квартирах в ближайших к бивуаку домах. Хотя Австрийцам хотелось, чтобы мы раздробились, стали вместе с ними на горном перевале и тем заткнули бы, по их старинной системе, горные проходы, но избранное нами сосредоточенное положение было тем выгоднее, что мы, не зная еще, скоро ли придут наши остальные войска, и, действуя как отдельный отряд, могли встретить Венгерцев в совокупном составе, по какой бы дороге они ни пошли, и принять на себя отступающие с перевала передовые войска. Цель наша была – защита [42] Дуклинских провиантских магазинов. Казалось, было выгоднее и Австрийцев свести с перевала, и сосредоточить в Дукло вместе с нашими войсками, что и было им предложено; но они имели положительное предписание от своего начальства – стоять на перевале; их оставили там, потому что с прибытием русских войск не предвиделось уже большой опасности.
Появление казаков на границе Венгрии, по рассказам Русняков, произвело в этой стране сильное впечатление. Со времен 1812 года казаки приобрели в Европе громкую известность, и казацкая пика наводила страх. А главное – появление их указывало на окончательное вмешательство России в австрийские дела. Сами казаки были довольны своим положением: в их власти находились превосходные пастбища, и перед ними лежала неприятельская страна, обещавшая поживу. В день прибытия их на границу, один урядник обратился ко мне с вопросом: «Можно ли, ваше благородие, пошершить там?» Он глазами указывал на Венгрию. Слово «шершить» мне не было еще знакомо. Из объяснений казаков было видно, что оно вошло у них в употребление со времен войн 1812–14 годов и, вероятно, происходило от французского chercher. Скромничая, казаки объясняли его словами: «съездить за овсом», но настоящий смысл его был прост – пограбить.
Командир конной батареи, полковник Хрулев, человек деятельный, предприимчивый и славолюбивый, просил полковника Игнатьева о назначении его начальником передовых постов, т. е. находившихся [43] на границе казаков и Австрийцев. «Мне здесь нечего делать, – говорил полковник Хрулев, – а я люблю ездить верхом и могу спать, сидя в седле. На границе может что-нибудь случиться скорее, чем здесь, в Дукло, и я могу быть там полезнее, чем здесь». Хотя не было никакого распоряжения о подчинении нам Австрийцев, но общая власть над находившимися на границе разными частями войск, особенно подчинение Австрийцев русскому начальству, были полезны; поэтому полковник Хрулев был назначен начальником передовых войск. Он умел этим воспользоваться и обратить на себя внимание. Отсюда, с этого назначения, начинается дальнейшая его известность. Впоследствии, с прибытием войск и новых высших властей, при докладе прибывшему начальнику о расположении войск, между прочим, упоминалось, что передовыми постами командует батарейный командир полковник Хрулев. На несообразность командования передовою цепью батарейным командиром обращалось мало внимания тем более, что полковник Хрулев успел уже заявить о своей деятельности – предыдущие распоряжения обыкновенно утверждались. С увеличением на передовой линии войск, с прибытием даже регулярной кавалерии полковник Хрулев продолжал оставаться начальником передовых постов и таким двинулся в Венгрию впереди русской армии.
12 мая прибыла в Дукло 2-я бригада 4-й легкой кавалерийской дивизии. По распоряжению, полученному ею прямо из главного штаба армии, она следовала форсированным маршем без дневок и продолжительных [44] ночлегов, и так как были убеждены, что Дукло находится уже во власти неприятеля, то должна была подходить к городу со всеми военными предосторожностями, выслать вперед разъезды и проч. Прибывшие войска были очень рады, найдя нас живыми и здоровыми. 17 мая прибыла 1-я бригада 12-й пехотной дивизии, назначенная состоять вместе с находившимися уже здесь казаками и кавалерийскою бригадою в авангарде 4-го пехотного корпуса. Все эти войска стали близь Дукло. Тогда же приехал генерал-адъютант Анреп, назначенный командовать авангардом армии. К 22 мая собрались к границе остальные части 4-го пехотного корпуса и расположились между г. Дукло и г. Стрыем. Батальоны Веллингтонова полка возвратились к 3-му пехотному корпусу. В Дукло закипела сильная деятельность: Австрийцы подвозили муку; русские солдаты устраивали печи, пекли хлеб и сушили сухари.
Наши казаки, расположенные на границе, делали наезды на Венгерскую землю для собирания сведений и для фуражировок.
16 мая начальник Грабовского поста, узнав о приближении разъезда венгерских гусар, выслал против них 50 казаков. Гусары заметили казаков и обратились в бегство. Казаки погнались за ними и преследовали около 4 верст. Лошади четырех Венгерцев выбились из сил и стали; гусары хотели защищаться, но, окруженные со всех сторон, сдались и были приведены в Дукло. Все они были молодые люди, хорошо одеты и вооружены и имели лошадей рослых и сытых. [45]
18 мая полковник Хрулев, составив отряд из 120 казаков, 80 человек австрийской пехоты и одного орудия, форсированным маршем перешел к Стропко, значительному местечку Венгрии, отстоящему на 20 верст от границы. Казаки подъехали к местечку скрыто, проскакали через него во весь карьер и заняли противоположный выход, чтобы никто не мог спастись. В Стропко, как и везде, собирали рекрут и разные запасы. Комиссар, присланный Кошутом, распоряжался деспотически. Жители, Русняки, обрадовались приходу Русских, указали жилище комиссара и некоторых обывателей, Мадьяров, наиболее жарких приверженцев нового правительства. Многие из них успели спрятаться и спастись. Комиссар, имевший чин полковника национальной гвардии, его писарь, аптекарь, состоявший в чине капитана национальной гвардии, и Еврей, поставщик провианта – были взяты в их домах. Захватили также находившиеся на почте письма, все бумаги комиссара, в складе несколько ружей, пистолетов и сабель, овес и проч. Жители с ругательствами провожали комиссара и просили держать его покрепче. Полковник Хрулев в тот же день воротился к границе. Комиссар был молодой человек, хорошей венгерской фамилии и недавно женатый. Он старался казаться равнодушным. «Что же делать! – говорил он. – Это урок. Вперед буду осторожнее». Аптекарь оправдывался и уверял, что он не принимал никакого участия в политических делах. Их передали австрийским властям. Впоследствии мы узнали, что вслед за уходом казаков в Стропко прибыли 40 человек венгерской пехоты [46] для наказания жителей. Русняки разбежались. Солдаты стали на площади, стреляли во все стороны, разграбили несколько домов и ушли.
Для действия против венгерских мятежников сначала предполагалось двинуть в Венгрию, под командою генерал-адъютанта графа Ридигера, только 3-й пехотный корпус, усиленный 12-й пехотною и 4-й легкою кавалерийскою дивизиями и тремя Донскими казачьими полками. Остальные части 4-го пех. корпуса, занимая Галицию, имели назначение охранять эту область, составлять резерв войск, уходивших за Карпаты, и обеспечивать сообщение их с прочими частями нашей действующей армии, остававшимися в России и царстве Польском.
Но это предположение вскоре изменилось. Во второй половине мая сделалось известно, что весь 4-й пехотный корпус назначался для действий в Венгрии. Корпусный штаб перешел из Пржемысла в Дукло. Вскоре в Дукло прибыла главная квартира армии и начальник главного штаба генерал-адъютант князь Горчакове, и показалось много австрийских офицеров и Венгерцев из дворян, оставшихся верными австрийскому правительству и возвращавшихся в отечество с нашими войсками.
Ожидали прибытия главнокомандующего армией, но вдруг, 1 июня, получено приказание: главной квартире и всем штабам переехать в Змигрод. Дукло мгновенно опустело. Еще большее оживление закипело в Змигроде. Войска проходили чрез это местечко беспрерывно, направляясь по шоссе в горы, к стороне д. Граба, и становились бивуаком близь дороги. [47] В Змигроде появилось множество трактиров, кофеен, кабаков, пивных, закусочных и других разных лавок, открытых в домах и палатках, разбитых в садах и освещенных ночью великолепною иллюминацией фонарей; во многих трактирах и кофейнях музыка играла и днем и ночью.
При расположении войск бивуаком на тесном пространстве небольших полян ущелья между Змигродом и Грабом, неизбежно топтались поля, засеянные хлебом. Когда я указывал места некоторым частям 4-го корпуса, крестьяне просили пощадить их жатву и расположить войска на других участках, принадлежавших Полякам, сочувствовавшим, по их словам, Венгерцам, виновникам войны. По распоряжению русского начальства, потоптанный хлеб был оценен, и жителям тотчас же заплатили за него чистыми деньгами.
Вслед за переходом в Змигрод главного штаба армии, туда приехал главнокомандующий, фельдмаршал князь Паскевич, а потом наш Государь Император.
В самый день прибытия в Змигрод Государя полковник Хрулев, остававшийся начальником передовых постов и переселившийся с Барвинекского на Грабовский перевал, сделал с двумя эскадронами гусар и двумя сотнями казаков неожиданное нападение на передовой венгерский пост, состоявший из гусар и расположенный у м. Зборо, истребил его почти весь и привел 40 пленных, израненных и изрубленных, прямо на площадь, на которой находился [48] дом, занимаемый Государем. О полковнике Хрулеве заговорила вся армия.
Между тем корпус Дембинского понемногу комплектовался. По более сходным показаниям, 15 мая в Бартфельде было уже 15 тысяч человек с 13 орудиями. В этом числе, как говорили, находился отряд каких-то циклосов, составленный из воров и разбойников, под начальством графа Вой, бывшего разбойничьим атаманом под именем Шобри. Тогда же корпус Дембинского отступил к Эпериесу. По переходе в Змигрод, я поступил в войска 4-го пехотного корпуса, не виделся более со своими знакомыми венгерскими Русняками и не имел никаких особых сведений. Вообще, не могу точно судить о верности сведений о неприятеле, но полагаю, что цифры были постоянно неверны и преувеличенны. Поляки преувеличивали силы неприятеля намеренно, чтобы запугать нас; Славянам и Австрийцам Мадьяры казались могущественнее, чем были на самом деле; они смотрели на них напуганными глазами, а у страха глаза велики. Преувеличенные сведения о величине корпуса Дембинского и вообще о венгерских силах могли, однако ж, иметь влияние на наши действия. Были слухи, что Артур Гёргей, главнокомандующий венгерскою армией, действовавшею на юго-западе Венгрии против австрийской армии, приглашал Дембинского соединиться с ним и действовать совокупно сначала против Австрийцев, а потом, разбив их, обратиться против Русских, вторгавшихся с севера. Но корпус Дембинского оставался против нас и усиливался, будто бы, небольшими [49] частями старых войск, высылавшимися из глубины Венгрии. В Эпериес прибыли 500 человек кавалерии и 1.500 пехоты, в Кашау 3 тысячи; другие войска стояли в селах: Денете, Тульчике, Лада, Капи, Себеше и Лофальве. В некоторых местах продолжали строить земляные укрепления. В конце мая в Эпериесе находилось уже, будто бы, до 25 тысяч с 80 орудиями. В Кашау прибыл один из известных предводителей мятежников – Кляпка. Считали, что в Карпатах собрано против нас всего до 53 тысяч регулярного войска; но вероятнее, что корпус Дембинскаго, ко времени начатия нами наступательных действий, увеличился преимущественно рекрутами, набранными насильно из Славян, и далеко не достигал числа 53 тысяч.
Еще более грозные слухи ходили о Мадьярах, живших на равнинах Венгрии. Говорили, что они восстали поголовно: земля, как выражались, стонет под огромным количеством войска. В старых полках считали 150 тысяч, во вновь набранных столько же, в ополчении столько же. Духовенство проповедовало народную войну истребления, призывало всех к оружию. Кошут приказал молиться в церквах об избавлении Венгрии от нашествия Русских и поститься два дня в неделю. Если эти слухи, как надо полагать, распускались Поляками в надежде напугать нас, то этим Поляки оказали Венгерцам плохую услугу. Прежде предполагали двинуть в Венгрию, как выше сказано, только четыре пехотных и две кавалерийских дивизии; по каким-либо соображениям это число было, очевидно, признано недостаточным, [50] и в Венгрию двигалась почти 200 тысячная армия. Последствия покажут, в какой степени Мадьяры были расположены к народной войне и поголовному восстанию.
Перед выступлением в Венгрию главнокомандующий созвал к себе генералов собранных кругом Змигрода войск и сделал им наставление для предстоявших действий. Я не был при этом личным свидетелем и не могу ручаться за полную достоверность происходившего, но слышал от нескольких генералов, что смысл наставления выражался в следующих словах: «Действовать боевыми порядками. Боевые порядки и боевые порядки!» Известно, что в то время в Воинском Уставе для действий войск существовали 4 боевых и 1 резервный порядок. Из этих слов можно бы заключить, что главнокомандующий не имел доверия к своим подчиненным генералам, советуя им одно руководство – боевыми порядками; но в сущности это было не так. Все военные того времени помнят, что в глубокой премудрости и великой пользе боевых порядков были убеждены все; с ними русская армия считалась непобедимою. Помнят также, что знание уставов выводило в люди и что таким знанием особенно славились несколько человек, считавшихся за это очень способными людьми и предназначавшихся даже общественным мнением в будущие главнокомандующие, хотя некоторые из них не бывали на войне, a другие не выказали на деле никаких военных достоинств. Без сомнения, знание уставов необходимо для военного человека, но оно могло прикрывать иногда [51] совершенную неспособность, а придаваемая им излишняя важность, как всякая крайность, могла вводить начальство в опасное заблуждение. Слова фельдмаршала князя Паскевича, несомненно, замечательного полководца, показывают только, что ложные или односторонние мнения могут быть общи, свойственны всем армиям и длиться многие годы. Каждое время имеет свои эпидемические убеждения.
|
